Владимир Блинов, Евгений Касимов. «О быстром времени и слабой памяти»
24 апреля 2004 года я стал счастливым обладателем книги Бориса Рыжего «Стихи 1993–2001». «Заболев» Борей, я начал читать и слушать всех, кто писал и говорил о нем хотя бы одно слово. Включая публикации Олега Дозморова и Алексея Кузина, Юрия Казарина и Ларисы Миллер. Кроме того, я выслушал и записал десятки длинных и кратких мемуаров от десятков же людей, видевших Б. Рыжего (хотя бы мельком) в редакции журнала «Урал», в здании Горного Института, в редакции «Уральского Следопыта» и т.д. Например, 5 мая 2005 года я взял интервью у Кейса Верхейла (Голландия) в гостинице «Центральная». А 2 октября 2011 года я имел продолжительную беседу с Евгением Касимовым (Россия) у него дома — на знаменитой кухне, где бывали поэты Борис Рыжий, Роман Тягунов, Александр Еременко…
Какова моя цель? Собрать как можно больше сведений о том, каким был Б. Рыжий в жизни. Почему в этом есть необходимость? Потому что в Интернете и на бумаге (уже более 10 лет!) о Б. Рыжем пишут очень много и очень бестолково. Например, некий уважаемый автор заявил, что Б. Рыжий ушел из жизни в 25 лет. Другой уважаемый автор сказал — в 27 лет. Хотя документы и родственники утверждают: Борис Рыжий родился 8 сентября 1974 года, а скончался 7 мая 2001 года. То есть он прожил 26 лет и 8 месяцев (без 1 дня). Вообще, если верить 7 уважаемым авторам, Б. Рыжий умирал 7 раз, чему соответствуют 7 разных дат. Рядом с этим кажется сущим пустяком утверждение другого уважаемого автора: первая (единственная при жизни) книга Б. Рыжего называлась «Любовь». Между тем, первая (единственная при жизни) книга Б. Рыжего называлась «И все такое…» Кстати, вот точный список книг Б. Рыжего, увидевших свет в России на данный момент (ноябрь 2011 года):
И все такое. СПб.: «Пушкинский фонд», 2000.
На холодном ветру. СПб.: «Пушкинский фонд», 2001.
Стихи. 1993-2001. СПб.: «Пушкинский фонд», 2003.
Оправдание жизни. Екатеринбург: «У-Фактория», 2004.
Типа песня. М.: «Эксмо», 2006.
Увы, время убегает очень быстро! Увы, память людей очень слаба! Вывод? Прежде всего, я спешу побеседовать (при личной встрече или по электронной почте) со всеми людьми, лично знавшими Б. Рыжего. Я спрашиваю о тех событиях и эпизодах, где участниками были только они сами и Борис Рыжий. Значит, либо об этом расскажут они, либо уже никто не расскажет.
Алексей Мельников
(Екатеринбург)
«Гордыня, обида, протест?»
(Вспоминает Владимир Блинов)
Позвольте представиться: Владимир Александрович Блинов, член Союза писателей России с 1993 года, член Союза архитекторов, кандидат технических наук, профессор архитектурной академии. Заслуженный работник высшей школы России, член Союза журналистов России, Лауреат премии имени В. И. Татищева и Г. В. де Генина (2000).
Да, я и Рыжий — оба Тигры! Боря родился в 1974 году. Восьмого сентября. Стало быть, он был Девой! А я родился в 1938-м. Двадцать третьего февраля. Рыба, значит. Так же, как Борис Петрович, отец Бори…
После смерти всякой значительной личности важными становятся любые детали, которые хоть как-то характеризуют этого человека. В данном случае — Бориса Рыжего. Сразу говорю: мы не были близкими друзьями. Но мы были знакомы — как два литератора, два поэта. Нам доводилось встречаться, и некоторые детали я могу вспомнить. Может быть, они окажутся полезными. Ведь это словно с А. С. Пушкиным — настолько он стал родным для всех нас человеком, что нам важно все: когда у него болели зубы? с кем был знаком? любил ли персики?..
Почти ничего не осталось в памяти от нашей первой встречи с Борисом. Но, тем не менее, я расскажу о ней.
Проводился вечер молодых поэтов, ведущим был Алексей Кузин. По-моему, вечер имел место в общежитии Уральского госуниверситета на улице Чапаева. Желтое здание на углу Чапаева и Фурманова. Я, кстати, в детстве жил там неподалеку.
Нас, старших поэтов, туда пригласили. Если не ошибаюсь, там присутствовал Юрий Лобанцев, точно был Альфред Гольд, еще кто-то. Мы считались среди всех «старичками» — нам за пятьдесят было. Да, видимо, это 1992 год. Борису Рыжему — восемнадцать, но он уже писал. Кроме нас, «старичков», там была молодежь: Дмитрий Рябоконь, Игорь Воротников… Самый яркий — Роман Тягунов. По своей лексике, по своей манере. Я его тогда впервые увидел. Да, Тягунов был самым-самым…
Алексей Кузин вел вечер с таким упором: «Мы — новое поколение! Прислушайтесь к нам…» Водил своими пальчиками у лица и у глаз. Это его обычная манера (я немного иронизирую). Вообще, в последнее время у меня к нему внимательное, теплое, профессиональное отношение. Я видел его новый сборник — и готов дать ему рекомендацию. Пора, пора ему вступать в Союз писателей. Словом, Кузин — интересный человек и поэт.
Так вот, кроме иных молодых поэтов, свои стихи читал Борис Рыжий. Что именно читал — сейчас не вспомню. Гораздо ярче в тот раз выглядел Роман Тягунов. Своей позой, манерой чтения, своими строками Тягунов мне сразу же запал в душу. Возможно, выступал и Альфред Гольд, хотя мы сидели там как гости. У меня возникла мысль: «Идет какое-то противопоставление одного поколения поэтов — другому…» И это продолжается до сих пор. Тут какая-то горечь ощущается… Когда мы, «старички», были молодыми, нас не принимали старшие. Был некий барьер. Даже разогнали литобъединение имени Пилипенко… Это был 1970 год, по-моему. Тогда нас не пускали вперед старшие. А тут мы, испытавшие и притеснения, и гонения, готовы были вступать в открытый диалог. Только теперь новое поколение стояло против нас… Что ж, это неизбежно! Иван Тургенев, «Отцы и дети»…
Между прочим, никаких скандалов на том вечере не случилось. Что ж, имя Рыжего я тогда запомнил. Нет, слышать о Борисе ранее мне не доводилось. Вот Тягунов — другое дело: его имя уже звучало.
Спустя некоторое время мы снова свиделись с Рыжим — в горном институте, где проходило заседание литературного клуба «Горный родник». Этим литобъединением тогда руководил Лобанцев. Мы, «старые поэты», читали там стихи. И молодые — тоже выступали. Но на этот раз противостояния не было. Тем не менее, Альфред Гольд, мой покойный друг, тоже поэт, сказал: «Мы — шестидесятники! У нас была своя позиция. Очень сильная гражданская позиция, которая сейчас утрачивается молодыми…»
Был я однажды на писательских встречах в Ясной Поляне. В 2000-м году, кажется. Стало быть, еще при жизни Бориса. Он уже приобретал известность, о нем знали в Москве. Так вот, обсуждали мы там проблемы современной литературы. Выступал критик Владимир Бондаренко, говоривший о современной поэзии. Я сказал ему: «Владимир Григорьевич, для русской поэзии всегда были характерны одновременно и глубокий лиризм, и гражданская позиция. Недаром В. Н. Соколов писал об этих двух линиях: “Вдали от всех парнасов, / От мелочных сует / Со мной опять Некрасов / И Афанасий Фет”. Куда сейчас ушла гражданская позиция? Ведь это — Пушкин, Некрасов, Маяковский, Евтушенко…» «Нет, — отвечал Бондаренко, — она не ушла! Может быть, она отчасти угасла. Но все равно она есть…» Затем он назвал ряд имен, включая Бориса Рыжего. Ну, конечно, такой уж политической позиции у Бориса Рыжего не было, но показанные им ВторЧерМетовские дворы, угрюмые братки, ржавые пейзажи, похороны Пети-Дауна…
И на похороны эти
местный даун, дурень Петя,
восхищенный и немой,
любовался сам не свой.
Он поднес ладонь к виску.
Он кривил улыбкой губы.
Он смотрел на эти трубы,
слушал эту музыку.
А когда он умер тоже,
не играло ни хрена,
тишина, помилуй, Боже,
плохо, если тишина…
(1999)
Целая социальная картина, по которой можно изучать жизнь поколения! И не только поколения Бори… Накануне нашей беседы я перелистывал «Антологию поэзии Екатеринбурга». И перечитал стихотворение Бориса Рыжего «Баллада»:
На Урале, в городе Кургане,
В день шахтера или ПВО
Направлял товарищ Каганович
Револьвер на деда моего…
…Где и под какими облаками,
Наконец, в каком таком дыму,
Бедный мальчик, тонкими руками
Я тебя однажды обниму?
(1997)
Я читаю это — мороз по коже. Это ведь не просто лирика, «трали-вали»! В том-то и дело! Это сильная гражданская позиция. «Направлял товарищ Каганович»… Мне как шестидесятнику (представителю утопического, может быть, поколения, которое мечтало о социализме с человеческим лицом) интересно, что молодые ребята через револьвер товарища Кагановича рассматривают свою судьбу и судьбу своих дедов. Револьвер Кагановича или пишущая машинка:
Давай, стучи, моя машинка,
неси, подруга, всякий вздор,
о нашем прошлом без запинки,
не умолкая, тараторь.
Рассказывай, моя подруга,
тебе, наверно, сотня лет,
прошла через какие руки,
чей украшала кабинет…
(1998)
Пишущая машинка или черный платок:
Если меня убьют на войне,
Надень, дорогая, черный платок,
В плечо моей маме — рыдай обо мне,
Брось на могилу — алый цветок.
Если меня убьют на войне,
Назови моим именем сына, плачь,
Когда он спросит тебя обо мне,
Катая по полу розовый мяч.
Если меня убьют,
Люди не вспомнят,
Друзья не поймут.
(1992)
Юрий Лобанцев, руководитель «Горного родника», познакомил меня с Борисом Рыжим. Выяснилось, что Боря — аспирант. То есть, кроме поэзии, у нас были общие темы для разговоров. Я — кандидат наук, он — готовил диссертацию. Я специально посмотрел: Борис написал восемнадцать статей. Ведь это большой научный багаж! И только позднее я понял, что заниматься научной работой Борис не будет… Он желал глубоко изучать русскую традицию! Да и мировую тоже.
И все же Рыжий занимался наукой! Я сам — градостроитель. Как рыбак рыбака, мы понимали друг друга, советовались.
Еще одно — Борис Рыжий занимался боксом, а я тоже — «махался» немного. Помню, я ему называл имена его предшественников, знаменитых в горном институте. Тралин — мастер спорта, очень сильный боксер. Едуков. Поликарпов, который заведовал кафедрой физкультуры, заслуженный тренер по боксу. Борис Рыжий не знал их лично, но мог слышать эти имена — от своих тренеров…
И вот на «Горном роднике» Алексей Кузин предоставляет слово Борису Рыжему. Тот выходит и смотрит на нас. Помню, у Бори лицо бледное было. Оно всегда было такое — бледноватое. Он молчит, пауза тянется, все ждут. Знают, кто это такой — Борис Рыжий! Он так стоит, смотрит на нас — и говорит вдруг: «Я очень волнуюсь вообще-то! Видите, как я взволнован? Я весь побледнел, я перед вами так волнуюсь. Я прямо даже и не знаю, что сказать…»
Говорил с улыбкой? Нет, нет, нет! Все сидят и думают: «Он что, серьезно? Или он издевается над нами…» Он играл роль, конечно же, играл! Всякий поэт — натура многосложная. Вот вы собираете воспоминания о Рыжем, а мне бы не хотелось, чтобы Боря сейчас превращался в икону. А тогда я сразу понял, что Борис играет. Вовсе не издевается над старшими товарищами. Затем Рыжий прочел замечательное стихотворение «Читаю “Фантазию” Фета…» и еще два произведения.
Читаю «Фантазию» Фета —
так голос знаком и размер,
как будто, как будто я где-то
встречал его. Так, например,
«Балладу» другого поэта
мне боль помешала забыть.
И мне не обидно за Фета,
что Фету так весело жить, —
фонтан, соловьиные трели
доходят до самых сердец…
(1995)
В апреле 1997 года Борис Рыжий занял I место на Втором Всероссийском Пушкинском фестивале студенческой поэзии в Москве. Мы знали (от Лобанцева), что он туда стихи отправил. Возможно, даже какое-то сопроводительное письмо от Союза писателей было отправлено вместе со стихами. Когда же Рыжий получил это самое «лауреатство», для многих это оказалось и естественным, и неожиданным. Естественным — потому что мы уже видели, что это талантливый поэт, а неожиданным — потому что там, в Москве и Питере, затирают наших: «Кто такой? Откуда-то с улицы?..» Очень приятно, что в жюри Борин талант заметили. Нет, Борина «харизма» тут не при чем. Рыжий в столице не выступал! Были отправлены тексты — и все. Среди них, вероятно, был «Московский дым»:
Тяжела французская голова:
помирать совсем или есть коней?
…Ты пришёл, увидел — горит Москва,
и твоя победа сгорает в ней.
…И до сей поры европейский люд,
что опять вдыхает московский дым,
напрягает лбы… Да и как поймут,
почему горим, для чего горим?
(1996)
Победив на конкурсе в Москве, Боря стал известен в Екатеринбурге. Наша писательская организация представила его на губернаторскую стипендию. Официально она называется «Стипендия министерства культуры». А утверждает ее губернатор. Да, Эдуард Россель ее давал Борису Рыжему.
Некоторые сейчас говорят: «Рыжего не признавали!» Конечно, тогда не было у него такой славы, какая есть сейчас. Но правление нашей организации все-таки решило представить его на губернаторскую стипендию… Нет, он еще не был членом писательской организации, но можно было выдвигать на нее как мастеров, так и молодых. Так что Борис Рыжий получил губернаторскую стипендию в качестве молодого и перспективного писателя. Ее размер был около восьми тысяч. Нет, не ежемесячно! Они в конце года получают…
Самое длительное общение с Борисом Рыжим — в течение вечера и даже ночи — состоялось у меня в 1997 году. Тогда в Екатеринбург приехал Е. А. Евтушенко. Мы познакомились с ним в Москве. Евгений Александрович уже бывал у нас два или три раза. На этот раз именно я способствовал его приезду. Евтушенко хотелось заработать…
В позапрошлый раз, когда я договаривался с кинотеатром «Космос», Евгений Александрович мне сказал: «Ну, давай так! Три тыщи зеленых. И всё! Пугачева или этот, как его, юморист…» «Михаил Задорнов?» «Нет, Жванецкий! Так вот, Пугачева или Жванецкий — втрое больше бы заломили …» Да, девяносто тысяч рублей Евтушенко тогда получил.
Итак, Евтушенко приехал, я его встретил. Вечер был в зале Уральского Политехнического Института (УПИ). Юрий Лобанцев туда привел Борю Рыжего. Евтушенко и Лобанцев, можно сказать, были дружны. Это я их познакомил. Перед выступлением Евгений Александрович мне сказал: «Представь, представь меня сначала!..»
Мне-то казалось, что представлять Евтушенко не нужно! Я так и ответил: «Да чего вас представлять? Вас и так все знают…» «Нет, нет, нет, ты скажи какие-нибудь слова!..» Ну, я сказал, что это выступление будто бы юбилейное. Якобы мы подсчитали все его выходы на сцену за всю жизнь. И, дескать, нынешнее выступление Евтушенко — именно тысячное по счету. Ну, придумал я!..
Всегда, если Евтушенко приезжал, мы собирались в тесном кругу. Или у меня дома, или же — однажды — в «Горном роднике». А тут мы устроились в клубе УПИ, прямо в комнатке за сценой. В отличие от прежних встреч закуска была приличная: сыр, колбаска, водка, вино. Я сам тогда в завязке был — пить не мог… Да, были голубцы еще, прямо из столовой УПИ, шикарные.
Сели, начали беседовать. Сначала Казимир Серебренник из городской филармонии (тогда еще — заслуженный, позже — народный артист России, нынче уже — покойный) сказал Евтушенко: «Я хочу вам подарить записи. Там я читаю ваши стихи. Сейчас кое-что продекламирую…»
И начал читать… Одно дело — когда читают с эстрады. А тут — тесная комнатка, много народу, маленький столик. Казимир встал над столиком и принялся брызгать слюной, нависая над нами. Слава Богу, он закончил, вручил Евтушенко свои записи, затем ушел.
Мы продолжали беседовать, читали друг другу стихи. Выпили за Яшу Андреева, покойного уральского поэта. За столом были его вдова Ольга и дочка Аня. Еще мы фотографировались — вместе с Лидой Моргуновой, что кружила около Евтушенко, пока он рассказывал нам московские новости. Помню, спросил его: «Вам с Александром Исаевичем удалось как-то состыковаться?» Ну да, Солженицын, он же незадолго (в 1994 году) вернулся в Россию. И Евтушенко грустно ответил: «Нет…» Видно, ему очень хотелось состыковаться! А Солженицын не принимал «социалистические» стихи Евтушенко…
Кстати, у меня самого была короткая переписка с Александром Исаевичем. Четыре письма от него есть. Начиная с Вермонта и кончая Россией. Он очень-очень берег свое время. Это даже в письмах видно. Писал он мне на листе формата А4. Набивал текст на пишущей машинке, только расписывался от руки. Затем отрезал исписанный лоскут от стандартного бумажного листа. На нем можно было ответить следующему корреспонденту. Александр Исаевич так и говорил: «У меня времени нет!..»
Так вот, Рыжий тоже прочел три или четыре стихотворения, включая «Читаю “Фантазию” Фета…»
Но, милые, вы проглядели
«Фантазии» Фета конец.
Ну что ж, что прекрасна погода,
что души витают, любя, —
всегда ведь находится кто-то,
кто горечь берет на себя,
во всем разобравшись. Но все же
во всем разобраться нельзя.
О, как интонации схожи
у счастья и горя, друзья!
(1995)
Боря тогда не пил, по-моему. Что же я говорю? Это я был в завязке, а он — выпивал! Да, выпил Боря порядочно. Лобанцев уже был очень болен. У него ноги плохо ходили. И Евтушенко ему сказал: «Юра, ну что с вами?» Тот вздохнул. «Дайте мне руку!» Евтушенко взял Лобанцева за руку. «Я передаю вам энергию!» Мы все смотрим. «Чувствуете, перетекает?..» Лобанцев умер вскоре после этой встречи. В том же самом 1997 году…
Когда Борис Рыжий читал стихи, Евгений Евтушенко слушал очень внимательно. Потом все куда-то вышли — покурить или освежиться. И остались только четверо: Евтушенко, Рыжий, одна дама и я. Первые двое сидели друг против друга. Борис молча курил. У него, кстати, такая манера была — он очень часто сбрасывал пепел. Рука с сигаретой все время двигалась между лицом Бори и пепельницей на столе. Вроде бы пепел стряхивать рано, а он стряхивает — снова, снова и снова. Некий ритм или нервный тик…
Тогда Евтушенко спрашивает: «Ну, как вы, ребята, живете вообще?» Боря в ответ: «Евгений Александрович, мы все тут стихи читали! Но вы-то почувствовали, что поэты здесь — только вы и я? А все остальные…» Евтушенко, помолчав, сказал: «Ну да, наверно…» Но, судя по лицу, Евгений Александрович что-то почувствовал…
Вечер в УПИ закончился, все голубцы мы съели. Стоим возле раздевалки, дожидаемся друг друга. И Евтушенко спрашивает Борю: «Зачем ты себе такой псевдоним взял?» Боря ему: «Какой псевдоним?» «Рыжий — словно клоун на арене!» «Это не псевдоним». «Фамилия, что ли, такая?» «Фамилия!» Евгений Александрович, по-моему, удивился…
И отправились мы — кто куда хотел. Два человека из нашей компании сразу же выбыли — Евтушенко и одна дама. Мы, все остальные, идем вместе. Лобанцев костыляет кое-как, ноги у него болят. Он отстанет — мы с Борей его подождем. Вдова и дочь Яши Андреева — идут с нами. Дочь — молодая, училась на журфаке…
Боре она понравилась! Он говорил ей комплименты: «Анечка, Анечка, Анечка!» То да сё. Мы потихоньку миновали площадь Кирова и вышли на проспект Ленина. Я предложил Лобанцеву заночевать у меня. Он пытался возражать, и мы на минуту потеряли Борю из поля зрения…
А он хотел купить сигареты. И двинулся к киоску. Там стояли трое парней: здоровенные такие шкафы — и девица рядом с ними. Боря подошел вплотную, растолкал всех, сунулся в окошко: «Дайте мне сигарет!» Парни ему тут же: «Эй, что такое?» Я сразу влез: «Ребята, постойте!..»
И тут Боря рубаху порвал на груди! Я говорю ему: «Тебя там Анечка ждет! Ты чего? Боря…» Ну, кое-как я его успокоил. «Ладно, — сказал он мне, — пошли!» Хотя я сам махался, всерьез боксом занимался, но зачем связываться с тремя шкафами? Идем дальше. Снова мы с Борей — чуть впереди. На пути стоят несколько парней! Боря на них: «Вы чё тут столпились?» Я его беру за плечи: «Боря, кончай! Пошли отсюда. На хрена нарываться?»
Боря опять играл? Да нет, ведь он был выпивший! Если же это игра — то такая, когда уже нельзя остановиться. У меня об этом есть стихотворение: «Мы шли по ночному городу…»
Потом Боря успокоился немного. Подошли к перекрестку двух улиц — Луначарского и Малышева. Я там живу. Рыжий увязался за Анечкой. Как я впоследствии узнал, Рыжий остался у них ночевать. Я еще спрашивал потом, смеясь: «Как там твой поклонник?» «Начал было в любви объясняться! Мы ему на полу постелили. Утром выпили кофе, Боря пошел домой…»
…Были потом еще какие-то встречи: «Привет!» «Привет!» «Как дела?..» Боря мог быть с другими эгоистичен и холоден. Но у меня с ним всегда были «приветственные» отношения. Оба мы наукой занимались — это с одной стороны, с другой — Боря знал, что я друг Лобанцева. А Лобанцев в «Горном роднике» был его наставником. Впрочем, отношения Лобанцева с Борей мне не очень понятны. Вначале Лобанцев продвигал Рыжего. Собственно, он открыл его как поэта для нашей писательской организации, и Рыжий всегда хорошо к нему относился. Но, знаете, все же у Лобанцева было свое видение поэзии. Он всегда был за рациональную поэзию, поэзию мысли, и всем своим ученикам он задавал свои установки, направлял их…
Пытался ли Лобанцев воспитывать Рыжего? Лобанцев пытался воспитывать каждого! Некоторые даже говорят, что Юрий Лобанцев четко просматривается за спиной Бориса Рыжего…
Следующий эпизод — составление второй книги из нашего двухтомника «Пушкинская, 12» (Екатеринбург, Уральское литературное агентство, 1998). К тому времени Лобанцев уже год как умер. В «Горном роднике» все переменилось, туда пришел Юрий Конецкий. Не хочу пускать сплетню, но Боря высоко ценил Лобанцева как руководителя литобъединения. А когда пришел другой руководитель, «академик поэзии», Рыжий однажды очень резко высказался, хлопнул дверью и ушел прочь. И больше не ходил в «Горный родник».
Когда мы объявили о составлении, Борис Рыжий дал нам два стихотворения. Одно — сплошная пьянка там: «Я помню всё, хоть многое забыл, / разболтанную школьную ватагу. / Мы к Первомаю замутили брагу, / я из канистры первым пригубил…» Нет, цензуры не было, на нас ничто не давило. Но мы ждали, что Боря даст что-то поинтереснее, поглубже, поперспективнее…
Нет, никто не ограничивал Борю двумя стихотворениями! Можно было больше. Юрий Казарин, Майя Никулина, Юрий Конецкий — у них подборки гораздо больше. Смотрите сами — листайте книгу…
Итак, второе стихотворение — «Памяти друга» — было посвящено Юрию Лобанцеву. Но мы тогда не знали об этом. И просили заменить стихотворение про пьянку. Я так и сказал: «Передайте Борису Рыжему, чтобы он добавил стихи!» Хотя бы четыре-пять-шесть других произведений. Чтобы представить Борю получше. Рыжий звонит Дробизу, будучи сильно «подшофе»: «Герман Федорович, я слышал, что вы не хотите давать два моих стихотворения?» «Не хотим…» «Не хотите — как хотите! Вот я вам дал их. Хотите — печатайте. Не хотите — не печатайте». «Ясно…» «Я больше ничего не дам!» «Ладно, Боря…»
Разговор имел продолжение. Герман Дробиз и Борис Рыжий встретились спустя несколько месяцев. Был какой-то вечер, Рыжий подошел к Дробизу сам. «Герман Федорович, вы извините меня!» «Извиняю…» «Что-то в тот раз я так резко с вами поговорил». «Верно…» «Вы на меня не обижаетесь?» «Да нет, Боря…» В итоге мы дали в книгу только одно стихотворение: «Памяти друга». Кстати, совсем недавно прошел вечер памяти Лобанцева. Вышла в свет книга, ему посвященная. Там напечатано и стихотворение Бориса:
Жизнь художественна, смерть документальна
и математически верна,
конструктивна и монументальна,
зла, многоэтажна, холодна.
Документальна, конструктивна, монументальна! Эта строфа целиком — дань памяти Лобанцеву! Все остальные — это уже Рыжий…
Новой окрыленные потерей,
расступились люди у ворот.
И тебя втащили в крематорий,
как на белоснежный пароход.
«Новой окрыленные потерей»! Так и есть. Каждый человек на похоронах радуется, что хоронят не его, а кого-то другого. Мне жена говорит: «Я такого не чувствую!». Думаю, такое чувствуют все…
Понимаю, дикое сравненье!
Но поскольку я тебя несу,
для тебя прощенья и забвенья
я прошу у неба. А внизу…
«Но поскольку я тебя несу». Эта строчка верна абсолютно. Борис Рыжий действительно был одним из тех, кто нес на плечах гроб с телом Юрия Лобанцева. Но чего ученик просит для своего учителя, кроме прощенья? Забвенья…
…запивая спирт вишневым морсом,
у котла подонок-кочегар
отражает оловянным торсом
умопомрачительный пожар.
«У котла подонок-кочегар». Типичный персонаж Б. Рыжего. Подонок-кочегар выглядит как родной брат Гриши-Поросенка, Водяного с Черепахой, Лехи-Таракана. Сын ПластПолимера или ВторЧерМета…
Поплывешь, как франт, в костюме новом,
в бар войдешь красивым и седым,
перекинешься с красоткой словом,
а на деле — вырвешься, как дым.
«А на деле — вырвешься, как дым». «Документальная смерть» (позиция Бориса Рыжего) демонстративно противопоставляется «художественной жизни» (позиция Юрия Лобанцева). Автор стихотворения подчеркивает, что правда — не за «франтом», а за «дымом»…
Вот и все, и я тебя не встречу
в заграничном розовом порту
с девочкой, чья юбочка короче
перехода сторону на ту.
Эта строфа не вошла в книгу «Пушкинская, 12». Зато ее можно найти в книге Б. Рыжего «Оправдание жизни» (У-Фактория. Екатеринбург, 2004. С. 832)
…Как-то вернулся Рыжий из Санкт-Петербурга: «Владимир Александрович!» «Что, Боря?» «Послушайте, в Питере их так много!» «Кого, Боря?» «Педерастов много, педерастов!» «Вот как?» «На одной тусовке они меня обступили. И глядят во все глаза. Видно, понять хотят: я голубой или не голубой?» Похоже, после этой поездки Боря написал стихотворение «Телеграф». С эпиграфом из Демьяна Бедного: «Жуя огрызок папиросы, я жду из Питера вестей…»
Разломаю сигареты,
Хмуро трубочку набью —
Как там русские поэты
машут шашками в бою?..
…Только нервы пересилю,
Вновь хватаюсь за виски.
Если б тиф! Педерастия
Косит гвардии полки.
(1998)
Кажется, Иосиф Бродский говорил: «Автора нужно читать подряд!» К словам Бродского я кое-что добавлю о Борисе Рыжем. Было это за неделю до смерти Рыжего. Тридцатое апреля или первое мая. Наша последняя встреча. Я смотрю, он бежит. Такой радостный бежит — из букинистического магазина. У него в руках было две книги: «Шедевры мировой литературы» и толстый том А. Фета. «Боря, у вас что, нету дома Фета?» «Есть!» «А этот зачем?» «Это собрание стихов в хронологическом порядке». «Вот оно что!» «Мне важно знать развитие…» Кстати, я сам сейчас читаю Мандельштама таким же образом. Раньше читал отрывочно. А сейчас начал с его стихов, написанных в двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет. Он еще не тот, что будет позже…
10 мая 2001 года. В день похорон Бори было солнечно и ветрено. Вопреки стихам Рыжего, ни по-русски, ни по-еврейски его не отпевали. Кстати, из той писательской организации, куда Боря вступил в октябре 2000 года, не явился ни один человек! Напротив, из нашего союза — был я сам, Ю. Казарин и еще кое-кто. Когда гроб с телом вынесли из подъезда, первые несколько слов сказал я. Потом передал слово Казарину. Помню у гроба Женю Изварину и Лену Тиновскую…
Вот одно из моих стихотворений, посвященных Боре. Оно было опубликовано в сокращенном виде в книге «Венок Борису Рыжему» (ИД «Союз писателей». Екатеринбург, 2007. С. 120). Ниже — его полный текст:
МЫ ШЛИ ПО НОЧНОМУ ГОРОДУ
Мы шли по ночному городу,
Вспоминали Лобанцева Ю.
Все было, казалось, здорово,
Ты книжку ждал к октябрю.
Хотели послать в нокаут
Каких-то гуляк у реки…
Ты Авелем был или Каином?
И все тебе было с руки.
Рубаха — в полоску, малиновый шрам
И бледность, как грим Арлекина…
Хор местных поэтов поет та-ра-рам,
Ты в хор не вписался. Мимо
Прошел, как трамвай, через ржавый утиль,
Раздвигая дома ВторЧерМета,
Влюблялся и напропалую кутил,
Какой там трамвай — комета!
…Теперь твою изучают строку:
Такие берутся откуда?..
Мы были в ответе за нашу страну,
Где с боем сдается посуда.
Хотелось тебе быть евреем
(Ты и так полукровка-еврей):
Они понимают скорее,
Но хотелось еще скорей.
И вот — прыжки по Европе,
Публикаций и премий — ряд…
«Любил огурцы в укропе», —
С грустью друзья говорят.
А нам бы бутылку вермута,
И ну — девчонок кадрить!
А ты самовольно… Лермонтов…
Да что о том говорить!..
Ты там, где сосед твой, даун,
Текилой зовёт самогон,
Ты многих послал в нокдаун,
Но вот и последний гонг.
Зачем же так сразу, милый —
Гордыня, обида, протест?..
Стоит над твоей могилой
Простой православный крест.
(2008)
Это было азартно!
(Вспоминает Евгений Касимов)
О Боре я сначала услышал, познакомились мы позднее. Его первая журнальная публикация состоялась в № 9 «Уральского следопыта» за 1992 год. У меня там тоже были напечатаны стихи — то ли в 1991, то ли в том же 1992 году. Четыре стихотворения, как у Рыжего. Вообще-то, я к тому времени уже не писал стихов…
Сознательное решение? Нет! Не писалось — вот и все. И не писал я их довольно долго — до 2001 года. У меня, если посмотреть книжицу стихов «Избранное», все стихи написаны в 1976 или 1977, 1979 или 1980 году. Вот одно стихотворение, ставшее известной песней:
Театральный реквизит
Кони пегие везли,
Воз качается слегка,
Две актрисы по бокам.
Лоб его давно остыл,
Не видать нигде ни зги.
Два крестьянина босых
Грязь месили позади.
Виснут капли на вожжах,
От возничего разит,
Виноградники в дождях,
Мокнут кони, реквизит.
Словно занавеса плеск,
Светлый ливень перед ним.
Ночь, корчма, на стенах плесень,
Что там будет впереди?
А потом — провал. Еще что-то написалось в 1985 году — и на пятнадцать лет я буквально замолчал.
У меня началась другая работа — я стал серьезно трудиться в журналистике: в декабре 1992 года в эфире «Студии Город» вышел первый выпуск моих комментариев к «Новостям культуры» с Таней Анисимовой, а с 1993 года я уже сам начал их выпускать. Потом возникла литературная передача «Отражение». Затем — «Под часами». Моей напарницей была Ирина Северова.
Как приходили Рома Тягунов с Борей Рыжим? Обычно Ромка приходил по своим делам. У нас случались совместные проекты, и Рома все время подбрасывал новые материалы. Он проходил ко мне в студию, а Боря, как правило, оставался сидеть в коридоре.
Я тогда работал с девяти утра до девяти вечера. Все время на студии был. Писал «Новости культуры», разные передачи. По сути, мы с Ириной работали без выходных. В субботу был эфирный день — мы вели передачу «Под часами». А в воскресенье — снова там же, ведь компьютеров у нас дома не было. Там, в студии, мы писали пьесы для детских театров. Для кукольных спектаклей.
Тогда я, честно говоря, плохо знал Борю. Ему в то время лет восемнадцать или девятнадцать было. Те, кто знал его близко, слышали его стихи — он читал им много. А я о них не слышал никогда. Мне сказали: «Прочитай в журнале!» Я всегда добросовестно читаю новинки (смеется). Ну, стихи — хорошие, нормальные. Но я не скажу, что они меня поразили. Честно! Для девятнадцати лет — совсем неплохо. А вот фамилия — запоминающаяся: Рыжий! Я еще подумал: «Псевдоним, что ли?» Оказалось, что нет.
У меня за восемь лет работы на «Студии Город» около двухсот пятидесяти литературных передач вышло. Они каждую неделю выходили. Из них сохранилось двадцать штук. Дима Лебедев, наш оператор, оцифровал их в свое время и на диски нарезал.
Нет, там не Боря Рыжий и не Рома Тягунов. Тягунов у меня есть в другом виде — эта запись сохранилась. А Борис Рыжий побывал у меня позднее — вместе с Олегом Дозморовым. Мы тогда с Борей Рыжим были уже знакомы. Виделись, здоровались. Боря очень стеснительный был. Я ему все время предлагал: «Давай пройдем в редакцию!» А он: «Нет, нет, нет…» «Ну, нет, так нет, посиди здесь». Там стулья стояли в коридорчике…
Олега-то я хорошо знал, а Бориса Рыжего — не очень. И вот — состоялась у нас передача. В прямом эфире, по-моему, мы делали ее. Она, к сожалению, не сохранилась — прямой эфир пишется на «прокурорские» пленки, а они хранятся только месяц или два… Почему называются «прокурорские»? Потому что если кто-то захочет что-то опротестовать, то мы эту запись должны по требованию прокуратуры предъявить. Но это должно произойти в течение двух месяцев. А потом она перезаписывается. Иначе пленок не напасешься.
Эх, надо было тогда эту запись «сдернуть»! Там интересный разговор был. Они оба — Рыжий и Дозморов — читали свои стихи. Разговаривали, дурачились — веселая такая передача получилась. Но у меня в то время было слишком много работы…
Потом? Потом погиб Рома… В декабре 2000 года. Мы похоронили его, издали его книжку, самую первую (Р. Тягунов. Стихи. Издательство УрГУ. 2001). Я начал составлять ее еще при жизни Ромы. Историю эту я уже описал: «Книжку отправили в типографию. Рома пришел ко мне в студию в конце декабря. Был он разбит, растерян. Мучительно о чем-то молчал. Я пошел проводить его к лифту. Вдруг Рома заплакал и побежал вниз по лестнице, крикнув: «Ты меня, может быть, последний раз видишь!» Через неделю он выпал из окна пятого этажа и разбился насмерть…»
…Тремя годами позже я участвовал в составлении сборника стихов «Екатеринбург. Антология поэзии». Там есть такие стихи Ромы:
Там, где уральские горы
В наши легенды вошли,
Люди придумали город —
Гордость российской земли.
Улицы нашего детства,
Площади, парки, дворы —
К нам перешли по наследству
От детворы той поры.
С добрым утром, милый город,
Посмотри вокруг.
Ты все так же, так же молод,
Екатеринбург.
Город, придуманный за ночь,
Стал путеводной звездой
Всем, для кого много значат
Родина, детство, покой.
Нам улыбается Запад,
И рукоплещет Восток.
Город, построенный за день,
В сердце железных дорог.
Просыпайся, милый город,
Посмотри вокруг.
Ты все так же, так же молод,
Екатеринбург.
Город выводит нас в люди,
Не говоря громких фраз,
Люди, которых мы любим,
Любят его без прикрас.
Город счастливого детства,
Мы благодарны судьбе.
Сны перейдут по наследству,
Если те сны о тебе.
Доброй ночи, милый город,
Доброй ночи, друг.
Ты приснишься очень скоро,
Екатеринбург.
…Но вернемся к Рыжему. Помню, воскресным мартовским днем 2000 года я был дома. Вдруг раздается звонок в дверь. Я даже представить не мог, кто там звонит. Домофонов же тогда не было. Открываю — стоит Боря. Я говорю: «Проходи!» Он прошел, сел на кухне. У Бори была с собой бутылка пива. Разговариваем. Как мы общались с Борисом? Я обращался к нему: Борис или Боря, а он ко мне: Евгений Петрович. Все-таки я старше его на двадцать лет.
Я потом только сообразил, что Боря ждал Наталью Смирнову — нашу общую знакомую, писательницу, с которой они договорились встретиться у меня! Она должна была вот-вот подойти. А Боря-то мне ничего не сказал об этом! Вскоре раздается звонок, входит Наталья. И вот мы уже втроем сидим на кухне. У меня бутылочка вермута была. Я ее выставил им (сам я тогда не пил), себе заварил чаю…
А у меня накануне как раз написалось стихотворение под названием «Шарм-Эль-Шейх». С него, кстати, пошла моя «вторая волна» стихов. Лист бумаги со стихотворением, отпечатанным на машинке, лежал на холодильнике. Я указал на него Боре: «Вот, стихотворение написалось…» Боря встал с места, прочел и говорит: «Классное стихотворение! Мы его обязательно возьмем в журнал “Урал”. В юбилейный номер…»
У них юбилейный номер готовился. Они говорили так: «Пятьсот лет журналу “Урал”!» То есть пятисотый номер с момента основания. Требовалось по одному стихотворению от каждого автора — антология такая. Вот Боря и сказал: «Это стихотворение пойдет в антологию! Я его возьму…» Я в ответ: «Возьми!»
И вдруг Боря мне говорит: «А почему, Евгений Петрович, вам мои стихи не нравятся?» Тут я просто обомлел: «Боря, помилуй! Что значит — не нравятся? Я их просто не знаю…» Ну да, Боря прочел для «Студии Город» пяток стихотворений, в «Уральском следопыте» четыре стихотворения были напечатаны… Нет, публикация в «Знамени» мне тогда не попадалась. Интернета и компьютеров ведь не было. Времена были трудные. Журналы «толстые» из киосков исчезли. Раньше-то я на них подписывался…
И вот Боря начал читать. Я абсолютно точно помню: первым было стихотворение «Расклад»:
Витюра раскурил окурок хмуро.
Завёрнута в бумагу арматура.
Сегодня ночью (выплюнул окурок)
мы месим чурок.
Алёна смотрит на меня влюблённо.
Как в кинофильме, мы стоим у клёна.
Головушка к головушке склонёна:
Борис — Алёна.
Но мне пора, зовёт меня Витюра.
Завёрнута в бумагу арматура.
Мы исчезаем, лёгкие, как тени,
в цветах сирени.
Будь, прошлое, отныне поправимо.
Да станет Виктор русским генералом.
Да не тусуется у магазина
запойным малым.
А ты, Алёна, жди мило́го друга,
он не закончит университета,
ему ты будешь верная супруга.
Поклон за это
тебе земной. Гуляя по Парижу,
я, как глаза закрою, сразу вижу
все наши приусадебные прозы
сквозь смех сквозь слёзы.
Но прошлое, оно непоправимо.
Вы там остались, я проехал мимо —
с цигаркой, в бричке. Еле уловимо
плыл запах дыма.
(1998)
И потом без остановки — часа, наверное, полтора — Боря читал стихи. Читал, читал, читал! Он очень хорошо читал — так артистично… И чем больше Боря читал, тем больше я возбуждался. Для меня именно тогда и произошло настоящее открытие поэта Бориса Рыжего!
Нет, книжку свою («И все такое») Боря мне не подарил. Видимо, она тогда еще не вышла в свет.
Так вот, в тот раз Боря прочел очень много стихов. Были они все необыкновенные! Мне почему-то вдруг захотелось сравнить Борю с большими поэтами. Я просто чувствовал его родство… ну, скажем, с Ярославом Смеляковым. И другими советскими поэтами 1960–1970-х годов. Не потому, что было заметно какое-то их влияние, нет. Родство в свободе интонации, в поэтическом жесте, в чем-то еще. Я даже вздрогнул… Побежал из кухни в комнату, стал книжки хватать с полок — того же Смелякова, Самойлова… Показывал Боре: «Слушай!..»
Расстались мы с Борей очень хорошо. Я не знаю, насколько ему важна была моя оценка. По-моему, он сам прекрасно знал себе цену! Это было видно, я такое чувствую…
Кстати, стихотворение «Шарм-Эль-Шейх», так приглянувшееся Боре, действительно напечатали в журнале «Урал» (№ 11 за 2000 год). Помню, что там этот черт, Мережников, поправил одно слово. Было: «верблюды бредут», стало: «верблюды идут». Ну что это такое!..
Позже, в апреле или в конце марта 2001 года, мы с Борей встретились возле университета, где в тот день проходили «Курицынские чтения». Я уже все посмотрел и послушал, мне стало тоскливо, и я пошел оттуда… Мы столкнулись с Борей прямо в дверях: «О, Евгений Петрович!» Пока мы с ним обнимались, подошла Наталья Смирнова. Мы еще немного поболтали в фойе, потом попрощались, и я пошел по своим делам. Больше я Борю не видел…
Вообще, друзей у него не так много было. Насколько я знаю, самым верным и большим его другом был Олег Дозморов. Среди людей, авторитетных в литературе, Борю всегда привлекал Юра Казарин. Они созванивались почти ежедневно…
Примерно недели через две после Бориной смерти у меня написалось стихотворение. Честно говоря, его смерть меня ошеломила. Сильное было у меня душевное смятение…
Вечереет. И к нам на огонь наши ангелы с шелестом тихо слетают.
Постоят за спиной. Потолкуют. Тепло покурлычат. И вновь улетают.
Холодеет затылок. Бумага. И воздух вечерний от влаги набухнет.
И пространство мое согревает стоваттная лампа на кухне.
Как фантомная боль, наши ангелы в наши квартиры приходят.
Потолкутся в прихожей — а дома-то нет никого! — и уходят.
И уходят совсем, улетают в пределы иные.
И на имя пустое ложится игольчатый иней.
Чей-то ангел-хранитель скукожится в плаче и боли. Ну что он там ноет?!
Вон архангел державный, как «Боинг»,
ревет в небесах и летит над холодной страною.
И разверзнутся хляби небесные, хляби земные.
И уходят хранители наши — и мы вслед за ними.
Тема смерти в каждой строчке Рыжего? Когда Боря читал стихи вслух, ничего в них не было гибельного. Там была бездна энергии! Поэтому-то он и вызвал у меня ассоциации со Смеляковым. Ведь у Смелякова если и был трагизм, то трагизм человека пере-жившего, пере-боровшего, пере-ломившего эту трагедию. Это было настолько сильно и ярко, что даже мысли не было о смерти! Надо было видеть, как читал Боря того же «Витюру». Это было азартно!
А вот потом, в 2004 году, у меня родилось стихотворение, обращенное уже конкретно к Боре:
Мы с Борей не договорили,
Мы только начали диАлог.
Он пива выпил и добавил
«Мартини Бьянко». Закурили,
Он сигарету исковеркал
И стал читать стихи запойно,
И был он трезвый и спокойный,
Потом его позвали сверху.
Треть жизни или половина,
Нацеленная в бесконечность?
Могильщик пьяный и беспечный
Засыпал тело белой глиной.
Сейчас он обитает где-то,
Где продолжают разговоры
Философы, бродяги, воры
И работяги, и поэты.
Оттуда кажется планета
Огромной глыбой ледяною.
Гудящей лампою дневною
И вся Россия — ВторЧерМетом.
Летом 2001 года Саша Верников прислал мне большую подборку Бориных стихов. Все, что вышло в журнале «Знамя», в альманахе «Urbi», еще где-то. Огромный массив стихотворений — двести или триста текстов. Я сел читать — и очнулся только в четыре утра. Я просто обалдел, я оторваться не мог! И вот тогда я понял все — меня, что называется, пробило. Я полностью осознал масштаб Бори, его абсолютную неординарность и одаренность. Только от этого еще тяжелее на душе становится…
Поэты просто так не погибают — это надо понимать! Мне кажется, главная причина его гибели заключается в том, что Боря попросту не смог бы в новом времени жить. Началось то самое время, которое некто Сурков назвал: «около ноля». То есть совсем другая история началась. Не девяностые, а нулевые годы. Другая страна, другие люди. Все это вряд ли бы подошло Боре. И я уверен, он это чувствовал! У каждого — свой запас жизненных сил… Но я не думаю, что Боря к тому моменту написал всё, что мог!
Да, я догадывался об этом раньше, а недавно начал читать сборник статей Игоря Шайтанова и с удивлением обнаружил, что те мои догадки были, в общем-то, справедливы. У Шайтанова странная, на первый взгляд, формулировка: «Борис Рыжий — последний советский поэт!» А ведь Борис действительно был весь в 1980-х и 1990-х годах! Советское и постсоветское время. А времена после 2000 года даже постсоветскими назвать нельзя. «Около ноля» — и все! Совсем другая началась история. И Борис, как мне кажется, все это чувствовал и понимал…
Простой пример: вот Маяковский пишет поэму «Хорошо!». Это 1927 год. Через три года он уходит из жизни. Можно ли себе представить живого Владимира Владимировича, в 1937 году читающего с трибуны «Хорошо!»? Это же нонсенс! Невозможно себе представить Маяковского в 1930-е годы среди всей этой банды. Борис Пастернак — ладно еще: уехал на дачу и занялся там переводами. Но Владимир Маяковский так бы не смог, гибельный путь его был предрешен…
Или Сергей Есенин — он же не мог дальше жить! В 1929 году начинается коллективизация, в 1930 — разорение крестьянства. И тут — крестьянский поэт Сергей Есенин! У него бы просто сердце разорвалось, если бы он сам руки на себя не наложил. Точно так же со всеми поэтами. Ведь Блок сказал: «Пушкина убило отсутствие воздуха! Дантес — это рука всего лишь…» Так и самого Александра Блока убило отсутствие воздуха. Поменялась эпоха! Я себе не представляю, как бы жил Владимир Высоцкий, например, в 1990-х годах? Ну, как это? Что, он писал бы песенки про Михаила Горбачева, что ли? Сатиры какие-нибудь? Да ерунда это всё! Вот Александр Еременко в 1991 году, по сути, последнее свое стихотворение написал. Это был жест осознанный: «Это последнее мое стихотворение!» Уже двадцать лет прошло, он жив, но стихов не пишет. Настоящих не пишет…
Так вот, Боря как раз из этого ряда. Он ощущал время не кончиками пальцев, а всем своим естеством!
…Я приехал на похороны Бори 10 мая 2001 года, но на кладбище не поехал. Народу было действительно много! Нет, кроме многолюдья, ничего не запомнилось.
Вот вы говорите, что после смерти Ромы Тягунова Саша Верников сказал: «Следующим будет Боря Рыжий»… Я такого не слышал. Боря был не жилец? Нельзя такого сказать! Боря был настолько разный… Когда Рыжий сидел у меня в студии, я, бывало, говорил ему: «Боря, пойдем чаю попьем!» «Нет, нет, нет. Я не хочу. Нет, нет, нет…» Мы с Ромой разговариваем, а Боря все молчит. Даже реплики не вставит… Другое дело — тогда, на этой кухне… Боря был такой взвинченный, веселый, остроумный! Я не встречал более обаятельного и веселого человека.
