И снег, и улицы, и трубы,
И люди странные, чужие навсегда.
А ты, мой маленький, что поджимаешь губы,
чуть-чуть прищурившись, ты что-то понял, — да?
Как мать красивая, я над тобой склоняюсь,
сажусь на корточки, как мать, перед тобой —
за все, что понял ты, дружок, я извиняюсь,
я каюсь, милый мой, с прикушенной губой.
За поцелуи все, за все ночные сказки,
за ложь прекрасную, что ты не одинок.
Зачем так смотришь ты, зачем так щуришь глазки
не обвиняй меня, что я могу, дружок.
Мирок мой крохотный, и снег так белоснежен.
«Ты рассужденьями не тронь его, не тронь», —
едва шепчу себе, тебе — до боли нежен —
дыша, мой маленький, в холодную ладонь.
И так мне кажется, что понимаю Бога,
вполне готов его за все простить:
он, сгусток кротости, не создан мыслить строго —
любить нас, каяться и гибнуть, может быть.